Очень может быть, что Лексей Лександрыч вырвет эту страничку из нашего общего дневника, чтобы случайно не прочли другие. Мы договорились писать только факты, и никаких личных переживаний, а я написала про маму. Я бы не стала писать, но Тамара обозвала меня деревяшкой. А я вовсе не деревянная. Мы хоть в церковь и не ходим, зато побольше других некоторых понимаем, как жить среди людей следует. Христос сказал, что мертвые позаботятся о мертвых, как-то так, я точно не помню.
Это значит, что живые должны спасать живых.
Тамара Маркеловна считает, что я должна кататься по земле и непрерывно выть. А я не хочу кататься и выть, но я вовсе не холодная. У меня внутри словно перегорела деталь, отвечающая за торможение. Я должна непрерывно двигаться, чтобы не сойти с ума. Так даже лучше, работы в доме оказалось полно. Если я замираю, то начинаю задыхаться; я даже не сплю почти эти дни. Когда всех разместили в подвале, и одеял хватило, и лекарств всяких, и когда еду в кладовке заперли (это я предложила!), я тогда напросилась на разведку, потому что сидеть на месте не могла.
Внезапно отупевшую Эличку посетило небольшое откровение. Я словно посмотрела на себя со стороны и ужаснулась. Зловредный, истекающий сарказмом, хромоногий гном, вот кто я.
Кто дал мне право поносить несчастную Маркеловну, пусть она трижды меня ненавидит? Что со мной вообще происходит, откуда столько желчи? Я себя не узнавала.
Я многих не узнаю.
У людей сдвигаются лица, особенно у пожилых. В первый день это происходило медленно, почти незаметно, а сегодня — гораздо быстрее. И не только лица. Плечи, ноги.
Но и это не так страшно. Фразы, интонации, вот что незнакомо. Кто-то кинул клич собраться и вышвырнуть молдаван из пионерского лагеря. Идею поддержали общим ревом, отправились наверх за ножами. Они всерьез собирались резать людей. Там случилась стрельба, погибли люди, но не это меня ужаснуло.
Никто об этом не вспоминает, никто не переживает. Мы привыкаем к убийствам.
Зиновий не ошибся, многие теряют индивидуальность. Они становятся похожи друг на друга, как...
злобные псы. Нападения на соседний коттедж удалось избежать только потому, что переключились на белого медведя. Медведь убежал, затем накатила волна, идея вылазки подзабылась... Это невозможно не заметить. Обострения нарастают или стихают рывками, после каждой стеклянной волны.
Эти волны — как выключатели ненависти.
Обострения нетерпимости. Ненависть. Иногда они готовы перегрызть друг дружке горло, и не за воду, а просто так.
Чаще вспышки случаются перед тем, как накатывает стекло. Дед называет это всплесками нестабильной материи, хотя непонятно, откуда эта самая материя взялась и почему вдруг стала нестабильной.
Вот что я думаю. Я ведь не деревяшка, я еще могу думать. Я думаю — а вдруг это мы сами вызываем нестабильность? Может быть, начинается все наоборот, просто у науки недостает данных? Может быть, не материя вскипает, а люди своей ненавистью вызывают всплески?
В таком случае у нас не очень много шансов.
Скоро мы перестанем разговаривать, а ведь основа цивилизации — это речь. Мы перестанем разговаривать не потому, что забудем слова.
Похоже, у нас изменятся рты.
Мне не все равно. Ученому, пусть он так и не стал Келдышем, ха-ха, никогда не бывает все равно.
Среда обитания, в которой не хватает тысяч компонентов — растений и животных. Среда обитания, в которой люди явно лишние, поскольку не способны протянуть больше недели.
Забыл отметить. Еще двое ушли вчера вечером. Супруги Киреевы. Роман Киреев мне нравился, тихий толковый парень. С виду скромный, а заведует большим торговым центром, из тех, где арендуют площадки иностранные бутики. Будет правильнее сказать заведовал. Начиная с воскресенья следует употреблять лишь прошедшее время. Все, что мы когда-то делали, потеряло смысл. Я попытался убедить в этом Киреева, когда он подошел попрощаться.
— Вашего магазина, скорее всего, не существует, — предупредил я. — Нет ни покупателей, ни продавцов.
— Дело не в магазине, нам надо дозвониться на Украину, убедиться, что с детьми все в порядке, — Киреев небрежно улыбнулся и продолжал навьючивать велосипед, затем ушел в сарай.
Мы стояли во дворе его дачи, под навесом, дом одиннадцать по Березовой. Я обмакнул в бутылку с варевом платок и обмотал голову. Разило от меня гадко, но мозг следовало защищать. Варево из ржавой проволоки лишь в первые часы вызывало тошноту, потом к нему привыкаешь... Супруга Киреева тщательно заперла окна и двери, подергала замки. В последний момент она обнаружила, что забыла спрятать в гараж барбекю. Пришлось ей снова отодвигать тяжелые ворота. Стальные створки упорно разворачивались на петлях, не желали смыкаться. В другое время я бы бросился на помощь, но в новом, раскаленном мире я предпочитал экономить силы.
Я и так сделал для них слишком много, хоть Киреевы этого и не ценили. Приперся по жаре, прислушиваваясь к колебаниям почвы, дергаясь от каждой тени, всматриваясь в каждое темное пятно на земле. После событий в пионерлагере мы не выходили из подвала без бутылки с зажигательной смесью. Мы — я имею в виду нашу, так сказать, коммуну. Создать «молотовский коктейль» оказалось делом несложным, у Жорки гараже нашелся бензин, чудом оставшийся жидким. Главное — поджигать и кидать, не раздумывая, при малейшем признаке черного люка. Двоим бутылки спасли жизнь...
Семейный «форд» Киреевых, с распахнутыми дверцами, с окаменевшим топливом в баке походил на грустного жука с оборванными крыльями.